Девиль, Бьюти, Страйпс - все это имена, и какие имена.

      Необходимое примечание: французскому языку я выучился еще щенком, ибо детство свое провел в аристократическом доме, где не говорили на другом языке, кроме французского. Всякое знание облагораживает - и я горжусь своими знаниями.

      Но еще более горжусь тем, что я ирландец. Если кому принадлежит будущее, то именно Ирландии.

      И сверх того - я красный, красный без малейших отметин, вполне red irishdog. Все они, мои великие соотечественники: и Брайт, и 0'Коннель, и Парнель, и сам 0'Донован-Росса - все они красные без отметин, как и подобает сыновьям Зеленого Эрина.

      Помню, до двухмесячного возраста я жил в большом и богатом доме; помню подушку, на которой лежала моя мамаша, красавица Бьюти, следя ласковыми глазами, как вокруг нее возились я и несколько моих сестриц и братцев; дверь из нашей комнаты вела в большую залу, где блестели зеркала и бронза, где было так хорошо и просторно, но куда нас не пускали; а если мы пробирались туда и начинали беготню, поминутно спотыкаясь и падая на скользком паркете, сейчас же появлялась молодая особа со вздернутым носиком, в белом фартуке и с половою щеткою в руках; она топала на нас ногами, грозила щеткой, и мы, поджав хвосты, удирали в свою комнату под защиту милой мамаши.

      Помню я высокую полную даму, которая иногда проходила через нашу комнату и при виде которой мамаша почтительно виляла хвостом; помню высокого господина с седыми бакенбардами, гладко стриженною седою головой и с золотыми очками на носу, который иногда брал нас поочередно за шиворот и тщательно осматривал наши носы и лапы; мамаша всегда особенно радовалась его приходу и даже слегка визжала от удовольствия.

      Помню еще девочку лет тринадцати или четырнадцати с большими голубыми глазами и золотистыми волосами, длинными мягкими и шелковистыми даже более, чем подвесь на моем хвосте.

      Она всегда врывалась к нам, как ураган, эта девочка, брала нас на руки, бегала по комнате, тормошила нас и целовала. Нельзя сказать, чтобы это доставляло нам особенное удовольствие; даже мамаша глядела на это иногда с беспокойством; но в поступках девочки было столько теплоты и искренности! А знаете, теплоту и искренность нельзя не ценить даже в таких случаях, когда они заставляют тебя поджимать хвост.

      Временами через нашу комнату проходил еще один субъект, тоже довольно высокого роста, молодой, стройный и черноволосый; мамаша всегда встречала его приветливо; полная дама и девочка звали его Алексеем Петровичем, а Степан, который приносил нам корм, называл его учителем и делал при этом такую рожу, как будто в его нос заползла муха или ему дали понюхать горчицы.

      Мне исполнилось три месяца от роду. Однажды, - если не ошибаюсь, это было в сентябре, - я лежал на спине; мамаша наклонилась надо мною и нежно искала у меня блох; я лежал, зажмурив глаза и только изредка подрыгивая лапой, когда становилось уже очень щекотно. Трудно было найти что-либо прелестнее этой семейной идиллии. В это время возле нас остановилась полная дама и учитель.

      Признаюсь, у меня сердце дрогнуло в предчувствии чего-то нехорошего; Алексей Петрович совершенно растерялся и стоял, выпуча глаза и не доверяя своему счастию.

      С этого времени Степан уже не приносил мне корму, а кормил меня сам Алексей Петрович...

      К новой обстановке я привык довольно скоро и даже почувствовал некоторую привязанность к моему новому хозяину (тесная, неразрывная дружба между нами установилась несколько позже). Воспитывался я по системе Белькруа, и не могу сказать, чтобы корни учения были для меня слишком горьки, - надлежащую их горечь и назначение висевшей на стене над кроватью моего хозяина плетки я узнал только впоследствии, - более всего неприятно было бессмысленное торчание над едою: стоишь над тарелкой супу; пар этакий приятный поднимается, ноздри тебе щекочет; аппетит страшный: все животики подводит, а в ушах так и звучит анафемское "тубо!".

      Поставил бы я самого Алексея Петровича над тарелкой, да сказал бы «тубо», - интересно знать, что бы он тогда почувствовал!

      Но у какого-то поэта сказано:

Ко всему человек привыкает,
Потому он и глуп, и велик...

      Привык и я к этому торчанию над тарелкой, мало того, даже стал находить, что это так и нужно, что это в порядке вещей.       Пропускаю подробности о моем первоначальном воспитании, о моей детской жизни: они мало интересны для других, хотя для меня полны неизъяснимой прелести - сколько светлой и вместе грустной поэзии в этих воспоминаниях о милом, далеком, безвозвратно промелькнувшем времени!..

      Помню первую охоту. Она оставила во мне неизгладимые впечатления: она сразу определила мой характер, наклонности, дала направление всей моей жизни, указала ее цель, указала мое призвание, которому я неуклонно следую с тех пор.

      Мы вышли с Алексеем Петровичем на зорьке и пошли по городским улицам. Я весело рыскал впереди, считая наше путешествие обычною прогулкою и только изумляясь, что мой хозяин выбрал для нее такое необычное время.

      Скоро, впрочем, мы очутились за городом и направились по тропинке, с обеих сторон которой стеною тянулась высокая, колосистая рожь. Я быстро сунулся в рожь, но голос хозяина остановил меня, и я смирно поплелся за ним сзади.

      Миновали мы эту рожь и спустились в зеленую лощину. «Вперед!» - произнес Алексей Петрович; я бросился вперед, и скоро лапы мои зашлепали по неглубокой воде между зелеными кочками. Я оглянулся назад: Алексей Петрович шел за мною, поощряя меня легким свистом.

      Не умею вам сказать, что со мной сделалось: меня охватило какое-то странное чувство безграничного простора; где-то там глубоко, глубоко в сердце сначала точно шевельнулось, а потом встало, разрослось и заполнило меня неудержимое желание мчаться во все ноги неведомо куда, вообще, мчаться почти бессознательно, выпучив глаза и свесив язык на сторону, повинуясь лишь одной неутолимой жажде движения: кружить по этой зеленой равнине, увязая порою в грязь и разбрызгивая лужи мутной воды между кочками.

      Во всем этом чуялась и сказывалась страсть, но пока еще не осмысленная, неопределившаяся, лишенная надлежащего объекта. Скоро она, впрочем, осмыслилась: из-под моих ног вспорхнуло что-то и потянуло низко под болотом, мелькая передо мною беловатым хвостиком. Точно вся жизнь моя сосредоточилась в этом беловатом хвостике. Я гнался за ним до изнеможения; зачем, почему - теперь не могу дать себе ясного отчета...

      Да и как дать отчет? Почему композитор порой с мучительною болью сердца ловит ускользающую от него мелодию, случайно промелькнувшую в его голове; почему с тем же болезненно-страстным чувством поэт ловит не дающуюся ему рифму; почему живописец по целым дням пачкает холст и лепит краску на краску, стараясь найти поразивший его оттенок в облаках, потонувших в роскошном освещении заката?

      Что ни говори, если резюмировать их суждения, то в конце концов выйдет, что все вышесказанное для них есть тот же беловатый хвостик, низко летящий над зеленым болотом. Беловатый хвостик опустился в траву, но, когда я примчался к этому месту, он снова поднялся и повернул назад: началась прежняя бешеная гоньба.

      Вдруг раздался резкий, сухой стук и предмет моего преследования комочком свалился в траву передо мною. Я неясно помню, как я подбежал к нему и как в моих зубах очутилась небольшая птичка с длинным носом.

      Первое, что меня поразило, это тяжелый своеобразный запах, заставивший меня немедленно выплюнуть птицу и даже тщательно вытереть о траву морду, к которой пристало несколько перышек. Запах показался мне неприятным; но им определилась вся моя дальнейшая судьба: и теперь, как тогда, он охватывает меня, одолевает, как одолевают созвучия поэта в минуту вдохновения.

      Судьба моя определилась, но мне предстояло еще пройти долгую и трудную школу. Страстный и увлекающийся по натуре, я скоро почувствовал, что для всякого увлечения положены границы, иногда даже очень неприятные. Обидно и горько иногда становилось. Бывало, весь дрожа от страшного нервного напряжения, едва переступая с лапы на лапу, а иногда даже ползя на животе, подберешься к объекту твоих стремлений, ждешь, замирая, когда вместо грозного «тубо!» раздастся желанное «пиль!» - рванешься вперед как ошалелый - и вдруг в твою шею вопьются железные гвозди тяжелого ошейника, как струна натянется привязанная к нему веревка и плетка, как змея, обовьется вокруг тех частей твоего организма, которые менее всего повинны в увлечениях. Проклятая плетка! Холодная и бездушная она вещь, но прикосновение ее очень, очень горячо.

      Плетка входит в систему собачьего воспитания по Белькруа. О, республиканская нация, как много в тебе зверства и как мало гуманности!

      Но странное дело: чем больше порол меня мой хозяин, тем большую привязанность я к нему чувствовал. Моя ирландская кровь волновалась, но я ни разу даже не попытался его укусить, хоть порой он драл меня без милосердия, так что я катался по траве и визжал благим матом.

      Говорят, что женщины особенно любят того, кто обходится с ними при пособии вышесказанного ненавистного орудия. К сожалению, я никогда не был женщиною и не могу судить, насколько это справедливо.

      Три года прошло, и прошло не бесследно для моего развития и самоусовершенствования. Я стал ясно понимать, что долг сам по себе, а увлечение тоже само по себе, что за исполнение долга иногда хвалят, а за увлечение обязательно высекут и что таким образом долг выше увлечения.

      Принципиально конечно, на деле не всегда бывает, в особенности у натур поэтических, как моя, например. Да и чем я виноват, что у меня ирландская кровь и что долг мне всегда представлялся в образе бухгалтера коммерческого банка с пером за ухом и геморроем в пояснице? Во всяком случае, я привык охотиться в компании с другими собаками и у меня сменилась холодною рассудительностью та зависть, или, как выражаются обыкновенно, та охотничья жадность, которая заставила было меня во все ноги бросаться на чужую стойку и сгонять чужую птицу. Я нашел, что поступать так и невыгодно, и пришел к убеждению, что Белькруа великий человек и что по части собачьей педагогии у него есть истины, которые и не снились древним мудрецам.

      Вчера намеревались отправиться на охоту, но дождь помешал. У Алексея Петровича тем не менее собралась целая компания и просидели весь вечер.

      Были и собаки, но... только и была одна хорошенькая - желто-пегая Лола, по-видимому, аристократка из английских.

      Я хотел было сказать ей несколько любезностей, как следует и прилично джентльмену чистой крови; но в это время преогромный косматый дурак черной масти толкнул меня очень грубо и, отворотясь в сторону, проворчал эпитет, весьма нелестный для моей особы. Я немедленно повернулся к нему задом, поднял хвост и ощетинил шерсть на спине, как это принято в нашем кругу для выражения презрения, и в свою очередь отпустил несколько соответственных эпитетов с соблюдением, впрочем, полнейшего приличия в присутствии дамского пола.

      Дуэль между нами казалась неизбежна, и я уже соображал, какое повыгоднее принять положение, чтобы взять своего противника по обыкновению мертвой хваткой в горло и показать ему наглядно, что такое ирландские зубы.

      Но вдруг над нами прокатилось могучее: "Ну-у-у!"

      Бедная Лола так и упала на пол от страха, мы тоже расползлись - кто под стол, кто под диван, основательно соображая, что дуэль теперь была бы несвоевременна и неминуемо повлекла бы за собою вооруженное вмешательство посторонних личностей по методе Белькруа.

      Из-под дивана, куда я залез, я стал рассматривать собравшихся охотников: типы!

      Один пожилой с поседевшими усами, с глазами, доброе выражение которых мало гармонировало с его вечно нахмуренным лбом и иронической улыбкой, кривившей его губы, был, по-видимому, авторитетом между ними и хозяином хорошенькой Лолы. После я убедился, что эта авторитетность была заслуженная.

      Убедился также, что водку и коньяк они могут пить как воду: качество, говорят, между людьми не последнее.

      Были и другие разных достоинств, но противнее всех был некий юноша в кургузом, точно общипанном пиджачке, на тоненьких ножках в желтых гетрах и новеньких штиблетах, с обезьяньей мордочкой, на которой играла презрительная улыбочка, с золотым pincenez на носу и со стрижеными волосами на круглой головке. Звался он князь Куксин-Передряпин; ему принадлежал, как оказалось, черный нахал, осмелившийся публично оскорбить мою честь.

      Удивительно, право, как у людей все идет шиворот-навыворот; Куксин - князь, и породистый князь, а в чем эта порода сказывается - ума не приложу. Я глубоко убежден, что на собачьей выставке он не получил бы даже похвального отзыва. Мой Алексей Петрович заведомо плебейского происхождения, а в сравнении с ним Куксин - чистая дворняжка. На моего хозяина поглядеть любо: морда прелестная, грудь широкая, задние лапы в струне, ребра спущены ниже...

      Однако я, кажется, немножко зарапортовался.

      Был и еще один, знаток и специалист по части борзых, гончих и легавых. Я позабыл его фамилию, но хорошо знаю, что мнения его по собачьим вопросам ценятся на вес золота и что они непогрешимы, как геометрические аксиомы. Но ведь и специалисты - люди, и им доступны увлечения, а всякому интеллигентному псу известно, что увлечения, да притом еще людские, - самая непоследовательная вещь. Специалист подозвал меня к себе и несколько времени внимательно меня рассматривал; я стоял робко и почтительно, ибо знал, перед кем нахожусь.

      Алексей Петрович тоже обнаруживал некоторое беспокойство: я видел это по его лицу.

      - В крови и сомнения быть не может, - заговорил наконец специалист.

      Алексей Петрович ожил; у меня хвост тоже задвигался совершенно непроизвольно.

      - Морда у него высокоблагородная... хвост несколько крючком...

      Хвост крючком! Я знаю, что уважаемый знаток находится в периоде увлечения пойнтером и высшей собачьей красотой признает прутик, воткнутый чуть не в спину объектов его увлечения.

      Красота, нечего сказать! Какое-то обдерганное приспособление, которым даже и повилять с благопристойностью нельзя.

      Гости сидели долго, болтали, курили, водку пили, свечку тушили из карабина Флобера, т.е. тушил один Орбанов (владелец Лолы), а прочие палили довольно бесплодно; в заключение Орбанов поставил к стене нож и выстрелом разрезал о лезвие пульку на две части; все удивились и поднесли ему целый стакан водки, которую он и выпил совершенно благополучно.

      К концу вечера кто-то написал стихотворение, которое и было прочтено тут же:

Летает дупель одинокий
Над тонкой гладью моховой, -
Какой тиран его жестокий
Из грязи вы пугал родной?
Там, как чума, охотник рыщет,
Во весь карьер несутся псы...
Тебя никто в овсах не сыщет -
Лети в прибрежные овсы!
Забыть там можешь про охоту,
Усталым отдых дать крылам!..
Но он, дурак, летит к болоту,
Как будто жизнь и счастье там.

      Стихотворение мне понравилось; но совет лететь в овсы не нахожу вполне удачным: мы, например, с Алексеем Петровичем при случае и овсов не помилуем, и не раз случалось, что, при подобных обстоятельствах, какой-нибудь грубый и необразованный мужик давал серьезное обещание переломать мне ноги, а Алексею Петровичу намять бока. Кстати, должен сказать, что преотвратительная вещь искать в овсах или во ржи: ничего не слышишь, хоть убей; вот точно тебе в нос ваты напихали или чего-нибудь подобного.

      О стихотворении рассуждали; говорили между прочим, что это пародия; я задумался над этим словом.

      И пришло мне в голову, что, если бы этой лежащей под столом черной пародии на сеттера да попасть где-нибудь в укромном месте - уже я бы ему показал!

      Были на охоте, попали на высыпку богатейшую; но хозяин был решительно неузнаваем.

      Он пуделял так бессовестно, что я приходил не только в недоумение, но даже в отчаяние. Рядом со мною работала Лола. Она превосходно работает, даже, можно сказать, лучше меня.

      Да и вообще она премилая особа.

      Орбанов же просто делал чудеса: от его длинного Франкотта не уходила буквально ни одна птица; дуплеты по бекасам он делал такие, что я останавливался и поджимал хвост; я в первый раз в жизни видел такую стрельбу.

      Недаром Лола хорошо работает; у этого стрелка работать - одно наслаждение.

      У конца болота мы сошлись с Орбановым; у Алексея Петровича болталось всего три дупеля, бекас да курочка; на Орбанове места не было, не увешанного долгоносиками.

      - Что, Алеша, только и всего? - обратился он к моему хозяину.

      - Не могу я стрелять сегодня! - отвечал Алексей Петрович. - Я расстроен с самого утра.
      Орбанов поглядел на него с участием:

      - Бери мою дичь!

      - Зачем это?

      - Бери! Не захочешь же ты, голубчик, чтобы Куксин окидывал тебя презрительными взглядами.

      При имени Куксина моего хозяина передернуло:

      - А черт с ним!

      - А ты все-таки бери: резонно тебе говорю!

      - А вы как?..

      - Мне что, старику?! Скажу, дичи не нашел. Мою стрельбу знают, и никакой Куксин рожи кривить не будет.

      - Нет, все-таки...

      - Бери, говорю! Мне же легче тащиться будет... ну, бери половину: хватит на двух.

      И он стал отцеплять и бросать на траву одного дупеля за другим; Алексей Петрович взял штук пятнадцать, от прочих отказался.

      На привале мы застали уже всех прочих охотников, в том числе и князя Куксина-Передряпина.

      Его дорогая двустволка была прислонена к дереву, на сучке висел новенький ягдташ, к ремешкам которого было прицеплено штук шесть дупелей; недалеко лежала противная черная пародия на сеттера, облизывая лапы; сам князь полусидел, полулежал, нахально задрав кверху свой крохотный носик, презрительно поглядывая на всех и куря дорогую сигару. Я сразу определил, что сигара была дорогая: к сигарному запаху я привык еще давно, еще когда был щенком и жил в доме хозяина моей мамаши.

      Вина я не пил, ибо, как известно, собаки отличаются трезвостью своего поведения, с женщинами был мало знаком по своему щенячьему положению, ну а сигарного дыму нанюхался вволю: от него никуда нельзя было уйти.

      Пили чай, лениво разговаривали; Алексей Петрович, видимо, старался не обращаться к князю, а мы с черной пародией, пользуясь случаем, забрались в кусты и учинили дуэль, дуэль настоящую, как следует быть, и если бы нас не растащили за хвосты, я не знаю, чем бы она закончилась.

      Проклятая пародия оказалась гораздо сильнее, чем я ожидал; хорошо еще, что зубы у нее не особенно острые, но и так я не могу сказать, что дешево отделался: целую неделю потом весьма и весьма многие части моего организма болели так, что нельзя было дотронуться. В особенности левой передней лапе досталось. И как я умудрился всунуть ее ему в пасть, до сих пор не понимаю.

      Полагаю, однако, что у него остались воспоминания, и даже очень теплые...